Светлый покой
опустился с небес
И посетил мою душу!
Светлый покой,
Простираясь окрест,
Воды объемлет и сушу…
Поэт и живописец почти ровесники по рождению. Их дар открылся одновременно, среди оглушающей декларативной пафосности шестого десятилетия прошлого века. Их же уделом стала несуетная созерцательность, «тихая простота», зазвучавшая негромким рубцовским голосом, явившаяся в наполненном светолитием обличьи федосовской живописи.
Школьные годы Федосова прошли в знаменитой Московской средней художественной школе, юность в Суриковском институте. А еще рядом была семья: мать – Вера Григорьевна Брюсова - выдающийся исследователь древнерусского искусства, ее сестра – Ольга Григорьевна Светличная – самодостаточно тонкий живописец и жена Юрия Петровича Кугача – художника мудрого, особо значимого для отечественной культуры. Никита Федосов вместе с двоюродным братом Михаилом Кугачом росли в среде стойких убеждений о реалистической первосущности русского искусства. Но и в этом даровитом кругу Федосов выделялся «есенинской» стихийной восхищенностью жизнью, тончайшей чуткостью к ее подспудным токам. Еще студентом не единожды ездил на Северную Двину, в Карелию, на Онего, проходя путь русских художников, открывших для нас «северный рай», примерялся к их достижениям, нащупывал собственное понимание прекрасного. Уже в ранних северных этюдах проглянула будущая необычность федосовской цветописи.
Кафедру живописи родного института украшает диплом Федосова «На Двине». В нем воплотились вершинные достоинства «московской школы живописи». Мало кто вспомнит, как трудно шла работа на обязательную для того времени «производственную» тему, утвержденную с жесткостью технической спецификации – «Строительство поселка лесосплавщиков на Северной Двине». Часто попираемая нормативная строгость – родовая основа академической школы, губительная для слабосильной вялости, утруждающая, проковывающая подлинный дар, преодолевающий любую назидательную унылость через восторженное совершенство формы.
Картина, до сих пор напитанная запахами смолы, хвои, свежей стружки, построена как крепкий дом. Она - образ, позволяющий понять сильных, вольных русских людей, энергично обживавших северные и сибирские дебри. От ее героев исходит охранительная мощь, рядом с которой надежно, спокойно и мечтательной, почти «вампиловской» девочке-березке и доверчиво несмышленому жеребенку, потянувшемуся к краюхе хлеба. Чтобы по-настоящему уразуметь жест артельщика, нужно вернуться в 1962 год, когда стране не хватало зерна, когда велись идеологические, фельетонные компании против его скармливания скоту. Тогда сюжет Федосова воспринимался вызовом. Но Федосов не того масштаба художник, чтобы прельщаться мелочным интеллигентским фрондерством. Герои его картины живут в трудные, не изобильные годы, помнят военную цену хлеба. От того так естественно крепкий мужик делится ржаным ломтем с тем, кто пока мал, робок и доверчив. В этом не надуманном жесте явлено естество национального характера.
Сюжет-эмоция дополняется драгоценными деталями. С какой любовью к материальности написаны многоцветные завитки стружек. Чего стоит один лихо воткнутый в сосновое бревно топор! Как художник наслаждается его ракурсными обводами, как лепит разнообразием рефлексов! Смотришь и вспоминаешь слова Василия Ивановича Сурикова, готового поклониться совершенству тележного колеса, воспеть каждую рукотворную малость. Только у больших мастеров естественно сливаются значимые смыслы с вроде бы не столь уж обязательными частностями, в действительности отделяющими подлинность и правду от даже талантливых версификаций. Трудно поверить, что такая пиршественно-изобильная цветом картина родилась в мастерской без подготовительных этюдов, почти без использования натуры. Она вызрела плодом предшествующего сосредоточенного всматривания в реальность, по-новому утвердила истину высшего блага колористической живописи для каждого, стремящегося быть русским художником.
Первая, столь совершенная картина, кажется, предопределяла дальнейший путь. Но после неё Федосов лишь изредка будет обращаться к сюжетам, а доверится страсти неутомимого всматривания в родную природу. Почти перестав путешествовать, он ищет и находит «приют уединения» - малолюдно-спокойную деревню Вели.
Центральная Россия – царство живописи. Тверские, Владимирские, Московские края, естественно выбранные для жизни нашими предками, пронизаны исихастским светолитием, лучением, напоены тончайшим лиризмом. Не случайно именно здесь на рубеже XIV-XV веков, во времена преподобных Сергия Радонежского и Андрея Рублева, зародилось национальное понимание живописного совершенства. Федосову, одному из немногих дливших древнюю нить подлинной живописи, приоткрылись лики природы, их скрытая под внешностью суть. Для ее интуитивного, сверхчувственного воплощения Федосов не изобретал собственный язык, собственный стиль. Ему был дарован «природный» голос. Его холсты звучат шелестом листвы, ветром, волнующим колосящееся поле, сорочьим стрекотом, наполнены осенним томлением, предчувствием зимы и многими-многими неуловимостями. Естественная сродненность с миром-космосом абсолютно свободно воплощалась в неповторимо естественную цветопись. Сохранились слова художника: «Для меня живопись – это когда созвучия цветов на холсте производят на душу действие, сходное с действием музыкального аккорда, и когда одновременно краска пересает быть собой, а каким-то волшебством становится золотом закатного неба и серебром осеннего тумана, словом, всем, что есть прекрасного на свете, приобретая внутреннее свечение».
У великих живописцев уже в крайней малости скрывается первооснова картины. Так неповторимое мастерство Федосова проявляется уже именно в мазке. Для объяснения – как писал Федосов? – больше подходят определения, применимые к иконописи – плавь, приплеск. Внешне его живопись импровизационна. Но всматриваешься и видишь длительную работанность, сложность лессировок и полировок, особую плавкость отдельного мазка, уподобляющегося драгоценной яшме с бесконечными течениями, переливами цвета.
Непонятно, как создавались Федосовым картины-пейзажи. В них нет ничего предварительного. Они и не создавались, а рождались в естестве органичной формы, переполненной живым чувством. В чем сила воздействия живописи Федосова? Что так волнует в его холстах? Каждый человек в своей жизни лишь изредка, иной раз на мгновение ощущает связь с мирозданием. Перебирая прошедшее, вдруг удивляешься, что по-настоящему важны не неустанно суетные достижения, а «никчемно»-тонкие ощущения – таинство света, когда-то наполнившего комнату в родительском доме, тревожность закатных вечеров, зябкость предзимнего ненастья, заставшего вдали от обжитого уюта… Все эти неуловимости живут богатством душевных переживаний, мучают невозможностью внятно поделиться с окружающими их подлинной главной значимостью. Именно дар улавливать, отзываться подобно чуткой струне на тонкие душевные веяния выделяет великих из среды достойных. Умение слиться с человеческими переживаниями, стать голосом и зрением многих людей значительно важнее личного самоутверждения. Потому так благодарно и отзывается сердце на картины Федосова.
Федосов неприхотлив в своих вдохновениях. Он чаще писал то, мимо чего проходят, не замечая, а обращают внимание, лишь неожиданно замерев перед уже непревзойденно воплощенным в картине совершенством. Со временем у него появились повторяющиеся частности - населившие холсты тревожные «брейгелевские» сороки, растрепанные лошадки, особенно любимые баньки, без которых не понять, что есть русское благо. Деревня сроднила его – горожанина с крестьянской жизнью. Весной Никита Петрович копал огород, осенью убирал картошку, колол дрова, топил баньку. Делал все это умеренно, сберегая время для главного – живописи. Но делал, чтобы почувствовать часомер природной и человеческой жизни, ее вечный творящий ритм.
Боготворя природу, Федосов многое любил и ценил из прошлого мировой и отечественной живописи. Выбирая для себя предшественников, спокойно и достойно соотносился с их заветами, продолжая некогда открытое или лишь обозначенное С.Ю. Жуковским, В.К. Бялыницким-Бирулей, Н.П. Крымовым… Из современников ни с кем не соперничал. Наоборот, с наиболее близкими по пониманию искусства и жизни Вячеславом Николаевичем Забелиным и Владимиром Никитичем Телиным его роднила внешняя творческая непохожесть. Будучи разными, они ясно осознавали свое выделенное единство и значение для русского искусства.
Любя наследие, оставленное нам Федосовым, понимаешь тщету попыток объяснить достоинства его неповторимости. Нужно просто смотреть и произносить слова Рубцова:
Ветер под окошками,
тихий, как мечтание,
А за огородами
в сумерках полей
Крики перепелок,
ранних звезд мерцание,
Ржание стреноженных
молодых коней.
Только отговоришь, а перед глазами «Заря всю ночь» (1960) или «В полях вечерних» (1980). А затем звучит другое стихотворение и откликается другая картина. Или наоборот – сначала картина, потом слово.
Всмотритесь в «Дыхание зимы» (1991), перечтите одно из последних стихотворений – «Я умру в крещенские морозы…» (1970) – они выходят за пределы искусства. И картина и строки написаны в последний год жизни их творцов, полны предчувствия надвигающейся неизбежной беды. Как гибель Есенина, так и их уход необъяснимы, рождают странные толки. Чтобы как-то пережить насильственную утрату, обратитесь к вещему завещанию, звучащему строками о Пушкине, и придающие человеческой драме надмирный смысл:
Словно зеркало русской стихии,
Отстояв назначенье свое,
Отразил он всю душу России!
И погиб, отражая ее…
С.А. Гавриляченко
