Предупреждение

JUser: :_load: Не удалось загрузить пользователя с ID: 259

Летят перелётные птицы или как мы изучали географию»

Выставка «Летят перелётные птицы или как мы изучали географию» при всей локальности проекта является значимым событием современной художественной жизни и потому с полным основанием входит, например, в программу «Ночи музеев». Само место проведения — Союз художников России — предъявляет высокие требования к качеству работ и к смыслу концепции экспозиции. Уже в названии заложен определённый ретроспективизм и отсылка к детству и юности, к поре открытия для себя сложного мира, таящего соблазны, радости, тяготы и опасности. Потому у всех участников встречается масса детских образов. Сами авторы находятся в пограничной страте: вполне взрослые, состоявшиеся мастера, они, даже перейдя официальный хронологический рубеж, по инерции продолжают ассоциироваться с наименованием «молодые художники». Знакомство с такой соединяющей поколения группой художников позволяет оценить перспективность тех или иных традиций, их пронизанность новыми тенденциями.


   

     В этой связи оригинальность названия открывается дополнительными смыслами: тут и известная ностальгия по характерным приметам былой эпохи и культуры, зафиксированным в строке популярной некогда песни, и свойственное образу путешествия, пути чувство открытия нового. Расставание и возвращение, грусть и надежда, постоянство и сиюминутность по-своему выстраивают отношения в творчестве каждого из художников.

    Миля Гатауллина, автор очень узнаваемый по почерку. Но за яркостью выразительного живописного языка не скрыть означенный дуализм образного строя. В неожиданной гармонии сплетаются элегия и пластический напор; в каждой работе встречающиеся контраст и заданные рамки тональных отношений; стилизация и живое восприятие; графическая условность и материальность изображаемых предметов; аппликативность пятен и соподчинённость компонентов колорита; музыкальность тонко варьируемых ритмов, вовлекающих в водоворот бытия людей, живые и неодушевлённые предметы, и монументальность обобщённых форм; динамика фигур, подчёркивающая осязаемый ход времени, и  застылость самодостаточного мира; метафизика, свойственная интеллектуалам-семидесятникам, и декоративность, идущая от народного ощущения праздничности бытия; переклички с различными постмодернистскими течениями и абсолютная оригинальность. Трудно подобрать аналог в ретроспективе мирового искусства. Кто написал эти холсты? Мирискуссник? Но слишком уж он печален, даже в изображении казалось бы мажорных сцен – материнская ласка, покойный тёплый вечер, изобилие земных плодов – и слишком уж привязан к деревенской безыскусственной жизни! Впрочем, так ли уж прост этот древний, не городским изыском рождённый космос? Откуда тогда так тонко настроены в нём гармонии, уловленные чутким художником!

     Юрий Григорян по-своему развивает тему двоичности бытия. В его холстах найден тонкий баланс достоверности и условности. Сосредоточенный  символизм  соседствует с активной  экспрессией. Свет и тени ведут яростный беззвучный спор. Метафизика вечных понятий прорастает через экспрессию «случайной» фактуры. Метафора раскрывается в трактовке простейших элементов предметного мира, чему служат и известная монументализация мотива, и нескрываемая режиссура композиции, и демонстративное столкновение вроде бы противоположных тенденций: предельная материализация изображения и раздвижение цветовых шкал до обретения ими качеств продуманной конструкции. Конечно, в этом можно увидеть некий путь к ставшему традиционным для армянского искусства балансу между форсированием колорита и эстетизацией почти монохромных, как бы выбеленных под южным солнцем цветовых отношений. Но скорее формальные признаки — полустанок. А цель пути — это особое психо-эмоциональное состояние, в котором самодостаточная созерцательность сочетается с аккумулированной, таящейся до поры энергией.

Екатерина Лебедева выстраивает метафору живописными средствами, предмет растворяется в переливах тона, обращая быт в сложные цепочки ассоциаций. Всё величественно и пустынно, будь это старый домик — он же ампирный особняк в отставке — в провинциальном городке или древняя крепость на прибрежной скале. Суровостильский пластический язык даже солнечным состояниям сообщает умозрительную сосредоточенность, выводя за рамки активное действие, динамику персонажей, потоки звуков. Преобладает ощущение тишины даже там, где стучит по крышам дождь и размахивает верхушками деревьев ветер. А развивающийся сюжет, событие приобретают характер гротеска или вид`ения. Выбранная Екатериной система изображения одновременно и заостряет графический «скелет» картины, и придаёт каждому линейному элементу чисто живописную сложность, аналогично печворку, равно поражающему разнообразием оттенков и фактур и демонстрирующему ясность структуры. Этот ход можно проследить как в одетых в красное арлекинах, так и в освещённых закатом кронах деревьев. При всей эмоциональной сдержанности, есть в её работах детское стремление поиграть — без такого желания кто ж отправится вслед за перелётными птицами. Поиграть, прежде всего, в кубики, каковыми становятся разбросанные по коврам-равнинам, или сваленные в кучки в простенках бухт и ущелий холмы и дома, древесные кроны и фигуры людей, само пространство и свет, заполняющий его своими потоками. При этом мир Лебедевой упорядочен и организован, тяготеет к явленной гармонии и устойчивой симметрии, оставляя одновременно пространство для переживания глубокой проблемы и для свободного юмора, не лишённого и социального смысла.

     Яна Поклад на сей раз предстаёт как исследователь окружающего мира. Её географические открытия это, прежде всего, открытия новых предметно-пространственных ситуаций, неожиданных колористических отношений. Путешествия меняют наши масштабные стереотипы: большое кажется маленьким по сравнению с колоссальными пространством, прорезанным дорогами. Мелькнувшая в проёме вагонного окна (или под крылом перелётной птицы?), или открывшаяся с соседней горы огромная равнина, располосованная полями, становится компактной и уютной. Удивительным образом Яна умеет сохранить при этом ощущение монументальности мотива. В том числе в пейзажах средней полосы, где нет, вроде бы, таких раскрытых пространств, где, скорей, приходится находить и выявлять приметы размаха необъятной земной поверхности. Этому служит умение автора увидеть значительность обыденных объектов. Множественностью смыслов проступает сквозь сложность живописной ткани в изображении нарядных, но обветшавших и зарастающих травою ворот, или дома с мезонином, отсылающего к литературной классике и представляющего, одновременно, характерную для наших времён смесь евроремонта с огрызками традиционного резного орнамента. При этом работы отличает сложное пленэрное видение цвета, не затмевающее точно подмеченной детали, напротив, часто именно через цвет её выявляющее. Можно быть большим интеллектуалом и тонким эстетом, но наступает момент истины, и выясняется, что «колорист - художник, не колорист - не художник».

     Путешествие Фёдора Усачёва в мир чистого цвета и исходных, архетипических сущностей призвано открыть иную реальность, где прозрачность смыслов порождает ясность контуров и обобщённость силуэтов. Эта реальность равно обыденна и сказочна. Точность детали — отдельный жест, фрагмент конструктивно увиденной пластики предмета или человеческой фигуры, остро воспринятые цветовые отношения — трансформируется в эмблематическую структуру. Высокие декоративные качества раскрывают в сюжете дополнительные грани, провоцируя диалоги автора с мастерами прошлого. Пожалуй, как ни один другой участник выставки, Фёдор Усачёв смело парит в пространстве между Сциллой устоявших музейных ценностей и Харибдой наивного, незащищённого переживания жизненных коллизий. В чём-то опорой служит ему доля здоровой иронии и самоиронии, в чём-то — открытость, предполагающая встречное движение зрителя, в чём-то выдержанная стилизация. Последняя отличается тем, что Фёдор соединяет чёткость графического языка и подвижность живописной фактуры.

     Роман Усачёв не чужд интерпретации путешествия в прямом выражении: мотивы дороги, станции решаются им крайне выразительно. Но представляется более значимым общий характер его работ. Роман, по преимуществу портретист, составил галерею образов людей, близких автору или случайно встреченных, пребывающих в разных социальных группах, но их объединяет просматривающееся и у рефлексирующего интеллигента, и у бомжеватого персонажа, и у неких переходных форм, равно как и у маленьких детей, состояние глубокой неустроенности, которая рано или поздно погонит человека в дорогу. Уверенность в рисунке позволяет автору конструктивно моделировать форму, передавая нюансы мимики и поз персонажей, проявляя при этом изрядную изобретательность в выявлении характерных деталей и в поиске их трактовки. Лаконичной и, вместе с тем, способствующей идентификации элементов изображения, будь это орнамент на одежде, или своеобразная форма скул. Сдержанная цветовая гамма позволяет зрителю сконцентрироваться на подобных пластических характеристиках. Однако зачастую образный строй полотна основывается на точно воспроизводимых колористических отношениях, увиденных спонтанно, «вдруг» по выражению П.П. Чистякова. В результате его работы обретают особую убедительность сделанных на одном дыхании, сохраняющих свежесть восприятия натурных этюдов.

     Максим Харлов предстаёт в  экспозиции в двух ипостасях. Монументальная мастерская суриковского и практический опыт работы сориентировали не только на изобразительность, но и на мышление пространственными формами, несущими некую содержательную, или, как сейчас принято говорить, концептуальную составляющую. Полные сарказма объекты распространяют иронию и на ограниченность человеческих сил, и на саму иронию, как порождение выхолощенного постмодернизма. Трудно сказать, задумывалось ли это самим автором, но Максим продемонстрировал насколько легко, играючи может представитель отечественной школы, приняв посыл от реди-мейда, дада, фаунд-обжекта,  «бедного искусства» (список можно продолжить), распасовать его с самим собой и со зрителем, получив грустно-весёлые аллегории бытия, быта, «бытовухи» и отражающего их всех искусства вкупе с «антидизайном». Нелетающие несамолёто-птицы, неприбивающие немух мухобойки и прочие химеры обретают некую органику в руках художника. И как отдохновение от этой суеты вещей и смыслов воспринимаются живописные работы Харлова. Впрочем, на уровне смыслов как раз и возникают параллели станковых и «прикладных» вещей. Опять же следует оговориться — может быть, всё это досужие домыслы отстранённого ума критика, но пафос работ  Максима весьма далёк от расхожего романтизированного понимания сюжетов «корабли-море» и создаёт атмосферу противоречивости и неосуществлённости. Мотив и деталь увидены в жизни, но трактовка — своеобразное «дизайнерское» решение. А в нём обретаются обратные смыслы. Так, вперёдсмотрящий – это уже не воплощение восторженного порыва, но усталый, привязанный за пояс человек (да-да, конечно, техника безопасности!), перед лицом которого хлопают паруса, а далее – марево, в котором сливаются вода и воздух. И попутный ветер – это не стремительность и простор, но возможность передохнуть. Цвета насыщенные, плотные, но… где плотность, там и тяжесть…

     А ведь перелётные птицы, наверное, очень устают?

                                  

 

Виктор Калашников, кандидат искусствоведения

 

Яндекс.Метрика